Книги Василия Акимовича Никифорова (литературный псевдоним — Волгин) — это живая, узнаваемая и всегда новая русская проза, написанная не просто верующим, православным человеком, а исповедником и христианским мучеником.
Он прожил на свете всего сорок лет (1901-1941), и почти вся его жизнь прошла в Эстонии, куда Никифоровы — бедная деревенская семья — перебрались из-под Твери. Детство мальчика Васи было одновременно и трудным, и радостным — этой радостью, подлинной, сердечной, столь отличной от поверхностного шумного веселья и разгула — переполнены рассказы писателя о детстве:
«С огоньками свечей вышли из церкви в ночь. Навстречу тоже огни — идут из других церквей. Под ногами хрустит лед, гудит особенный предпасхальный ветер, все церкви трезвонят, с реки доносится ледяной треск, и на черном небе, таком просторном и божественно мощном, много звезд. Может быть, и там кончили читать Двенадцать Евангелий, и все святые несут четверговые свечи в свои небесные горенки?»
Василий Никифоров получил лишь начальное образование, но русская литература с детства владела его душой, и столь же неразрывно была связана его жизнь с Церковью, с Евангелием, Священным Преданием, церковным календарем. Он прислуживал в алтаре, пел на клиросе, потом до 1932 года служил псаломщиком в Спасо-Преображенском соборе Нарвы. Читая прозу Никифорова-Волгина, мы вместе с мальчиком Васей переживаем Рождество, Прощеное воскресенье, Великий пост, Страстную седмицу, Пасху, Троицу… И понимаем: наша жизнь в Церкви должна стать неразрывной цепочкой духовных событий, непрестанно обновляемой радостью. Из рассказа «Причащение»:
«С волнением ожидал я Святого Таинства: «Войдет ли в меня Христос? Достоин ли я?»
Вострепетала душа моя, когда открылись Царские врата, вышел на амвон священник с золотою Чашей, и раздались слова:
— Со страхом Божиим и верою приступите!
Из окна, прямо в Чашу упали солнечные лучи, и она загорелась жарким опаляющим светом.
Неслышный, с крестообразно сложенными руками, подошел к Чаше. Слезы зажглись на глазах моих, когда сказал священник: «Причащается раб Божий во оставление грехов и в жизнь вечную». Уст моих коснулась золотая солнечная лжица, а певчие пели, мне, рабу Божьему, пели: «Тела Христова приимите, источника бессмертного вкусите». По отходе от Чаши долго не отнимал от груди крестообразно сложенных рук,— прижимал вселившуюся в меня радость Христову...»
В книгах Никифорова-Волгина мы встречаем людей совсем простых — и при этом поразительных; многогрешных, но способных взойти к святости; отверженных людьми и пригретых Богом. «Скорбноглавый» Глебушка подвигом юродства искупает тяжкие грехи своего рода. Полубезумный и пьющий домовладелец Максим Иванович населяет свои квартиры неплатежеспособной голытьбой и перед смертью завещает этим людям всю принадлежащую ему недвижимость. Старики Таракановы — единственные в забывшей Бога деревне — невзирая на насмешки, свято хранят традиции крестьянского благочестия. Дедушка Гуляй, бывший приказчик купца-«миллионщика», прогулявшего богатство и дошедшего до нищеты, не бросает своего хозяина в беде, хозяин же через эту беду приходит к истинному смирению. Ни одного из этих людей нельзя забыть.
Текст Никифорова-Волгина — это текст богатейший, образный, неожиданный, он сразу овладевает читателем, погружая его в ту минуту, в тот пейзаж, в ту обстановку, в которой происходит действие. Вот — мы вместе с автором входим в горницу упрямого старика Федота Абрамовича, который не позволяет снести его столетний дом, не желает переселяться в гораздо более комфортное помещение (рассказ «Древний свет»): «Таких горенок скоро не будет. Все в ней от прошлого. В переднем углу редкая драгоценность русской старинной иконописи — Преподобный Сергий Строитель. На иконе ветхое, чуть ли не в терему вытканное полотенце. Лампада из толстого багряного стекла в медном висячем кадильце. Пучок поблекших верб. На особой, под иконой, полочке скляница с богоявленской водой, огарки свечей от страстной недели, засохшая просфора, завернутый в бумагу святой пасхальный хлеб — артос, кожаный синодик с именами усопших <…> На резной дубовой полке книги в старых кожаных переплетах — «Добротолюбие», «Патерик», «Часослов», «Житие преподобного Александра Свирского». Если взять одну из них и вдохнуть листы ее, то запахнет сушеными яблоками. Вдоль стен длинные дубовые скамьи, нескладные, но прочно сбитые табуреты <…>. В углу, на дубовых колесиках тяжелый сундук, окованный железом, и в недрах его что ни вещь, то столетие…».
А иной раз удивляет одно слово, знакомое, казалось бы, но использованное неожиданно. Например, слово «ненаглядная»: «На мою рубашку все смотрели, и какая-то барыня сказала другой: — Чудесная русская вышивка! — Я был счастлив за свою мать, которая вышила мне такую ненаглядную рубашку».
До 1940 года Эстония, согласно Тартускому мирному договору (1920 год), была независима от СССР. Живущие здесь русские православные люди испытывали трудности в связи с курсом на «эстонизацию» населения, однако же могли молиться в своих храмах, учить детей в русский школах, воспитывать их патриотами России… России, которой как бы уже и не было, но которая при том не умирала и оставалась для этих русских людей духовной родиной. Василий Акимович, известный уже в эмигрантской среде молодой писатель, участвовал в деятельности русского спортивно-просветительского общества «Святогор», в Русском студенческом христианском движении, был членом общества «Витязь» в Таллине… И всеми своими мыслями, всем сердцем жил там, за хрупкой границей, в страдающем православном Отечестве. Его рассказы тридцатых годов полны скорбью и верой — верой в тех русских людей, которые и в это темное время не отрекутся от Христа; верой в тех, кто ныне творит беззаконие — но способен очнуться и раскаяться в нем, как умирающий красноармеец Завитухин из рассказа «Мати пустыня». Завитухин просит свою мать отвезти его на телеге в Николину пустынь — «помолиться и обелить себя покаянием»; сразу после Причастия в пустыни бывший (теперь уж точно — бывший) красноармеец умирает, и мать на той же телеге «теми же печальными осенними полями» везет сына домой…
В лесном монастыре остался единственный монах — Антоний звонарь. Остальные — или сбежали в мир после того, как в монастыре «погостили» красноармейцы, или приняли мученическую смерть. Алтарь закрыт, священника нет, Евхаристию совершить некому, нет уже давно и богомольцев, не то время — но Антоний звонит к каждой положенной службе и сам читает ее, как может. «А не боитесь, что на ваш звон опять придут сюда?» — спрашивает Антония человек, от лица которого автор ведет повествование. «Пусть приходят, я устава нашего не преступлю»,— отвечает монах Антоний (рассказ «Алтарь затворенный»).
Священник Иван Вознесенский (рассказ «Чаша страданий») пытается спасти от «сынов революции», явившихся к нему в дом с обыском, фотографию своей покойной жены — но полупьяный красноармеец рвет карточку на клочки. И это становится для отца Ивана моментом — страшной, но истины: да, это она, Голгофа…
Герой повести «Дорожный посох» — бездомный, гонимый священник — знает, что «вся русская земля истосковалась по Благом Утешителе» и, вопреки всему, несет это утешение людям.
Поразительно: Василий Акимович, живя за границей, пишет обо всем этом так, будто видит собственными глазами, будто сам бродит по русским дорогам, от одного оскверненного храма к другому…
Предвидел ли он собственную мученическую кончину? Скорее всего — предчувствовал сердцем. В июне 1940 года в Прибалтику пришла советская власть, а в декабре 1941-го Василий Акимович Никифоров был расстрелян в тюрьме города Кирова (Вятки) «за издание книг, брошюр и пьес клеветнического, антисоветского содержания». Свет же, от раба Божьего Василия исходивший, оказался для пуль неуязвимым и дошел до нас с вами.
Газета «Православная вера» № 21 (641)