Информационно-аналитический портал Саратовской митрополии
 
Найти
12+

+7 960 346 31 04

info-sar@mail.ru

Русский голос Августина
Просмотров: 7045     Комментариев: 0

Воспоминания о Марии Ефимовне Сергеенко

 

Блаженный Августин пришел в Россию через блокадный Ленинград. О переводчице его «Исповеди» на русский язык, выдающемся антиковеде, филологе и историке, инокине Марии Ефимовне Сергеенко рассказывает ее бывшая студентка, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Института филологии и журналистики Саратовского государственного университета Лариса Михайловна Лукьянова.

Лариса Михайловна ЛукьяноваЯ познакомилась с Марией Ефимовной в 1955 году, когда поступила на первый курс филфака Ленинградского государственного университета, на отделение классической филологии. Надо сказать, что выросла я в маленьком городке далеко от железной дороги, а информации о вузах тогда не было не только в маленьких, но и в больших городах: достать справочники для поступающих было непросто. А я хотела заниматься классической русской литературой. И когда я увидела в Ленинграде на филфаке отделение классической филологии, что я могла подумать? Я решила, что там и изучают русскую классику, и не одна я так думала. Прием был — пять человек, и из них только один абитуриент, ленинградец, знал, куда он поступает.

И в первую же неделю одно из первых занятий — это занятие Марии Ефимовны. Ей было тогда 64 года. Она была небольшого роста, худенькая, с совершенно белыми волосами. Одета она всегда была так: что-то наподобие мужского костюма, только не брюки, а юбка, и белая блуза. Она окончила Бестужевские курсы и на протяжении всей жизни одевалась так, как одевались бестужевки.

Она напоминала школьную учительницу и показалась нам очень старой. Но с первого же занятия мы увидели: это был такой живой человек! От нее, к сожалению, осталось только две фотографии, видимо, с документов. Она не любила фотографироваться, да тогда и вообще не было принято постоянно фотографироваться, как сейчас.

И вот, как мы не представляли, куда мы поступили, так и она не очень представляла, кто перед ней сидит. Преподаватели у нас были мирового уровня, но они выучились до революции. Они окончили в свое время гимназии… Сама Мария Ефимовна была родом из глубинки, она родилась в городе Новозыбкове Черниговской губернии в 1891 году и там окончила гимназию, а потом — Бестужевские курсы в Петербурге. И вот что для нас было трудно: эти преподаватели, если и не думали, что мы так же образованны, как они, то всё же сильно нашу образованность переоценивали. Мария Ефимовна могла запросто сказать: «Вот немецкий комментарий к Катуллу, читайте», даже не спрашивая, знаем ли мы немецкий. На уроке древнегреческого языка у Аристида Ивановича Доватура, тоже выдающегося ученого, нас поразило вот что: он, чтобы проверить уровень нашей школьной подготовки по языкам, спросил, кто какой язык учил в школе, дал нам соответственно каждому немецкую, французскую, английскую книги и велел читать. Он 1897 года рождения, и тоже был человеком еще той, прежней культуры…

Мария Ефимовна СергеенкоИ вот Мария Ефимовна на первом занятии нам кое-что объяснила, а на второе принесла Катулла и сказала, чтобы мы переводили. Это было очень мучительно: мы слов не знаем, но слова она нам подсказывала, и мы через пень колоду кое-как переводили. В общем, грамматику мы осваивали самостоятельно. И если бы не преподаватель древнегреческого языка А. И. Доватур, у которого была другая методика, не знаю, чем бы это кончилось: Мария Ефимовна объясняла нам за один раз по пять-шесть тем… Но мы с ней очень много читали, а это важно. Не помню, Мария Ефимовна или кто-то другой из преподавателей сказал однажды, что знание древних языков — это километры прочитанных строк.

Грамматику можно самостоятельно выучить, это не главное. Главное то, что Мария Ефимовна нам привила: казалось бы, латынь — это мертвый язык, но она живую душу нам открыла, причем не столько в языке, сколько в его носителях. И это было одним из предметов ее исследований. Ведь существует масса книг, начиная с Плутарха, Светония, которые писали в основном о жизни римских императоров и выдающихся людей — Цицерона, Помпея… А Мария Ефимовна по крупицам вылавливала сведения из литературы, из археологии, главным образом помпейской, изучила массу надгробных надписей и в итоге написала замечательную книгу, которая называется «Простые люди древней Италии». Книга вышла, когда я уже окончила университет, но она мне подарила экземпляр с очень трогательной надписью: «Ларисе от старой учительницы».

О чем писали до нее? Вот мы знаем, что Цезарь подготовил 70 пар гладиаторов, — и всё. А она рассказывает о том, как жили эти гладиаторы, пытается понять их психологию. И такие же очерки в этой книге о том, как жил, например, сукновал, земледелец, содержатель гостиницы, школьный учитель… Именно от Марии Ефимовны мы узнали, что римляне были поголовно грамотными, и даже пароль в римской армии передавался письменно.

Из пяти человек нашего классического отделения в первые же два месяца два студента отсеялись, и мы остались втроем. Поэтому, когда было холодно, — а Мария Ефимовна холода очень боялась, она ведь пережила блокаду, — мы занимались у нее дома. (Поразительные воспоминания М.Е. Сергеенко о блокаде см.: Сайт писателя Александра Трофимова http://alexandrtrofimov.ru/?p=2561 — Ред.) Конечно, она не говорила нам, что она верующая. Но, как мне говорили потом, многие наши преподаватели были верующими. Например, о том, что А. И. Доватур тоже был верующим, узнали только после его смерти, потому что в завещании было указано, в каком храме его отпевать. А тогда мы, первокурсники, и подумать не могли, что преподаватель может быть религиозным человеком. Но когда мы в первый раз пришли к Марии Ефимовне, то сразу же увидели икону. Я, разумеется, и знать не знала, какие бывают иконы, и что это была за икона, сказать не могу, но было ясно, что просто так икону в уголочке никто ставить не будет.

Когда мы к ней пришли впервые, это было, как я потом поняла, время Рождественского поста. Занятия у нее на дому были очень трудными, потому что если в университете ты отзанимался пару и ушел, то здесь было по-другому, мы сидели по несколько часов. Потом в какой-то момент она говорила: «Всё, вы уже ничего не соображаете, сейчас мы поедим. Сегодня у меня гречневая каша и узвар». А поскольку она была Сергеенко, а я — Марченко, она говорила: «Лариса, объясните этим кацапам, что такое узвар». (Это компот из сухофруктов.) Мы все знали, что она вегетарианка, потому что один раз она нам рассказала: однажды она увидела, как в лабораторию несли кролика для опытов, и поняла, что кролик знает, что его ждет, и с тех пор мяса есть не может.

Аристид Иванович ДоватурВремя было такое: 1955 год, то есть еще до съезда КПСС, который разоблачил культ личности Сталина (съезд состоялся в феврале 1956-го). Конечно же, преподаватели были очень осторожны с нами, и мы не знали и узнали только потом, что три преподавателя с нашей кафедры отсидели, и один из них, Аристид Иванович Доватур, — от звонка до звонка десять лет просто настолько без всякой вины, что когда он через много лет посмотрел свое дело, там в графе «Состав преступления» даже прочерка не было, пустое место. Арестовали его в Саратове, куда он перед этим был выслан из Ленинграда. Он, кстати, был любимым учеником Марии Ефимовны. В Саратове он был ассистентом кафедр в мединституте и в университете, жил очень бедно, и сразу после его ареста в университетской газете «Сталинец» появилась статья работавшего на истфаке Осипова (я его еще застала), который написал, что истфак был засорен врагами народа и на нем подвизался некий Доватур, который, получая громадные деньги, притворялся несчастным интеллигентиком и ходил плохо одетым. Бессовестность удивительная: это сказано о почасовике, получавшем копейки, который к тому же, будучи ссыльным, вынужден был снимать комнату в чужом городе. Просто Доватуру, кроме этих абсурдных обвинений, больше нечего было предъявить, потому что люди, высланные из Ленинграда, ясное дело, были чрезвычайно осторожны, он не мог сказать ни слова, ни полслова, за которые можно было бы зацепиться. Но вот Осипов «зацепился» за то, что Доватур плохо одет — якобы специально, дабы показать бесчеловечное отношение советской власти к интеллигенции…

И конечно, на политические темы никто и никогда не разговаривал — этой реальности для нас как будто не существовало. Но после XX съезда КПСС — еще только слух прошел, что был этот съезд, нам еще не читали письмо с разоблачением культа личности, а среди студентов уже понеслось: анекдоты, шутки… В вестибюле у нас в корпусе стоял бюст Сталина. Мы с утра пришли в университет, смотрим — у него нос отбит. Но его тут же куда-то спрятали. А уж когда прошел этот съезд, началась такая свобода, можно даже сказать — разнузданность! Я летом не ездила в пионерский лагерь вожатой, но мои подруги ездили. Они в лагере повесили в красном углу портрет Хрущева, окруженный початками кукурузы, и сочинили издевательскую «молитву». Конец, помню, был такой: «Заложим свой кирпич в социализм!». И когда Мария Ефимовна об этом узнала, то она единственный раз высказалась на политическую тему. Она сказала о Хрущеве: «Каков бы он ни был, спасибо ему за то, что он освободил нас от страха». И еще она сказала, что самым ужасным в те годы был именно страх. Потому что ночью ты не знаешь, не постучат ли сейчас в твою дверь. А утром приходишь в университет — и там нет профессора Ковалева, и профессор Каллистов спрашивает: «Где же Сергей Иванович?». А на следующий день нет уже и профессора Каллистова… В общем, сегодняшнему человеку уже трудно себе всё это представить.

С 1917 по 1929 год Мария Ефимовна жила и работала в Саратове, преподавала в СГУ. Как она здесь оказалась? Она окончила Бестужевские курсы в Петербурге, причем была лучшей ученицей такого величайшего ученого, как София Венедиктовна Меликова (потом она вышла замуж за академика Ивана Ивановича Толстого и стала Меликова-Толстая). Когда в Саратовском университете в 1917 году открылся историко-филологический факультет, то сюда, спасаясь от голода, приехали работать такие выдающиеся ученые, как С. Л. Франк, В. М. Жирмунский, и в их числе — С. В. Меликова. До нее нам, нынешним латинистам, как до звезды небесной. Она из тех латинистов, которые не только читали и переводили. Эти латинисты могли говорить по-латыни и писать на ней научные статьи. И вот ее лучшей ученицей была Мария Ефимовна, которую Меликова сюда и пригласила. Мария Ефимовна преподавала в Саратове латынь, и у нее стал брать уроки Николай Иванович Вавилов. Ему это было нужно для классификации растений. И он очень серьезно относился к этим занятиям: когда он с Марией Ефимовной занимался латынью, то никого не принимал. А Мария Ефимовна в ходе этих занятий заинтересовалась растениями, причем на всю жизнь. И она стала первокласснейшим, лучшим в стране специалистом по римскому сельскому хозяйству. Сначала она перевела с древнегреческого языка трактаты Феофраста о растениях, потом написала ряд собственных работ, например об удобрениях в древней Италии, книгу «Италийское огородничество», и никто, кроме нее, этого написать бы не смог. Мария Ефимовна была доктором филологических наук и исторических наук, причем звания ей присваивали без защиты диссертаций — по совокупности работ, настолько оригинальными и научно значимыми были эти работы.

И здесь, в Саратове, она бы и продолжала трудиться, но, как известно, произошел разгром гуманитарных наук, были закрыты исторические факультеты, поскольку Ленин сказал: «Зачем нам история?». Запретили преподавать латынь и древнегреческий, и Меликова уехала в Петроград. А Мария Ефимовна стала здесь читать зарубежную литературу и преподавать немецкий язык. Вряд ли у нас когда-нибудь восстановится такая образованность: если она читала французскую литературу для французских групп, то читала на французском языке, если английскую литературу для английских, то на английском языке… Она очень любила английскую литературу и еще — литературу русскую. Она настолько чувствовала русский язык! Мне доводилось слышать от академика Николая Николаевича Казанского, который всеми нами, латинистами, в стране ведает, что одним из ее любимых писателей был И. С. Тургенев, и особенно она любила его письма. Когда-то Мария Ефимовна перевела письма Плиния Старшего, в частности письмо, где описывается извержение Везувия; потом, когда она познакомилась с письмами Тургенева, то нашла, что есть что-то общее между Плинием Старшим и Тургеневым в манере изложения.

Но вернемся к саратовскому периоду ее жизни. Через несколько лет она поняла, что здесь просто не состоится как ученый — без библиотеки, без общения с научной средой. И в 1929 году она уехала в Ленинград. Но в Ленинграде тоже ведь работы не было. И кем работали такие люди, и не только она, но и другие будущие большие ученые, А. И. Доватур, например, — библиотекарями! И она в этом качестве трудилась в Публичной библиотеке. Потом она стала работать в одном из отделов Академии наук, причем занималась там всего лишь переводами и о себе остроумно говорила, что работает ученой горничной: она переводила, а другие потом на ее переводах делали себе диссертации… Но потом она занялась сельским хозяйством эпохи Античности, и это стало одной из ее главных тем.

В некоторые вузы, кажется, в 1932 году были возвращены древние языки, и она смогла работать в Ленинградском университете. Но, когда началась война, в первую же зиму университет эвакуировали — частично в Казань, частично в Саратов. Например, С. В. Меликова с И. И. Толстым поехали в Казань, а многие должны были поехать в Саратов. И вот, Мария Ефимовна отказалась от эвакуации!

Когда я о ней думаю сейчас, в своем нынешнем возрасте, я ее начинаю понимать. Мне кажется, она поступила так именно потому, что была верующим человеком: как Господь устроит, так всё и будет. Что это значило в тогдашней реальности? Отказавшись эвакуироваться с Ленинградским университетом, она лишалась продовольственных карточек. Но ее взяли работать в медицинский институт, там кафедрой заведовала ее старинная приятельница, они дружили до самой смерти Марии Ефимовны. Тогда усиленно готовили врачей и медсестер, и она там преподавала латынь.

Чем Мария Ефимовна занималась в нечеловеческих блокадных условиях? Она переводила «Исповедь» блаженного Августина. И это был подвиг ученого. Мало того, что это немыслимо трудный, очень трудный текст. Но ведь это еще и христианское вероучение… И она точно знала, что никогда не сможет этого издать. Причем она не была застрахована и от того, что вот сейчас, во время работы, на нее упадет бомба или разбомбят дом, когда она в вузе.

Мне кажется, главное, что позволило ей пережить блокаду, — именно этот труд. Потому что, когда она к этому труду составляла комментарии, она прокомментировала одно место из «Исповеди» так: как малые дети в момент опасности бросаются к матери, так и взрослые в опасности бросаются к Богу, потому что нет больше у них никакого утешения. Она сделала замечательный комментарий к своему переводу. И диву даешься, насколько она знала древних авторов, не переведенных на русский язык, она их читала по-латыни. Мария Ефимовна на них ссылается, находит у них переклички с Августином — словом, комментарий высочайшего уровня.

И еще во время блокады — об этом написал Даниил Гранин в «Блокадной книге» — она прочитала доклад в подвале Академии наук «О виноградарстве в древней Италии». Казалось бы, кому это может быть интересно в осажденном городе? Но, видимо, люди настолько устали от своей страшной повседневности, что им хотелось от нее уйти. А вообще, обычно Мария Ефимовна на конференциях никогда не выступала. Она была настоящей христианкой, и для нее внешнее не имело значения. А в общении это был живейший человек, с очень тонким чувством юмора, замечательный, необыкновенный человек.

Мы, конечно, будучи студентами, не знали, что она переводила блаженного Августина. Узнала я об этом лет через семь после окончания ее работы. Тогда уже было можно более или менее свободно общаться, и я через третьих лиц узнала, что у нее есть этот перевод.

Чем она еще потом занималась? Она переводила христианских первоучителей — письма святого Киприана, «Церковную историю» Евсевия Памфила, Тертуллиана «О покаянии», и всё это было опубликовано при советской власти вот каким образом — в «Богословских трудах» за подписью митрополита Антония (Мельникова). Он ей позволил подписываться его именем, и со стороны Марии Ефимовны это тоже был подвиг ученого: ей было безразлично, стоит ли под переводами ее имя, ей было важно, чтобы это было донесено до читателя.

В наше время «Исповедь» блаженного Августина переиздана несколько раз, и вот в издании, которое я держу в руках, замечательное послесловие академика Николая Николаевича Казанского и еще одного большого ученого — Алексея Константиновича Гаврилова.

И еще Мария Ефимовна нам преподавала один предмет, который больше ни в каком вузе не преподавался, ни в одном вузе страны. Назывался он «Римские реалии». Например, на одном занятии Мария Ефимовна рассказывала нам об устройстве римского дома: как обстояло дело с отоплением, какая была мебель, из чего матрасы набивали, было ли постельное белье, покрывала… Была у нее и очень интересная лекция о том, как выглядели римские дома, и мы узнали, что в Риме был почти миллион жителей. Дома были многоэтажные, и нелегко жилось в этих домах, потому что не было отопления — можно было только над жаровней с углями руки погреть, отсюда и частые пожары.

Она рассказывала нам, какие в Риме были харчевни, на чем римляне ездили. А тема другого занятия, например, — что ели древние римляне. Мы с большим интересом всё это слушали, потому что расхожее мнение таково: Рим — это немыслимая роскошь, всякие там блюда из язычков соловьев. Да ничего подобного! Римляне ели два раза в день, причем ты сначала поработай, а потом завтракай; и вторая еда — обед. Они ели очень мало мяса, основными продуктами были сыр, фрукты, вино. А роскошные «лукулловы пиры» появились потом, когда римляне завоевали мир, познакомились с восточной роскошью, и, конечно, только очень богатые люди могли себе позволить вот такие безобразные пиры, а простые люди питались иначе. И на основе этих лекций она потом издала книгу «Жизнь Древнего Рима», тоже сейчас переизданную.

Первая прозаическая вещь, которую мы с ней читали, — «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря. И здесь она тоже не придиралась, если мы забывали какие-то падежные формы, а в первую очередь обращала наше внимание на то, как жилось солдату. И мы впервые осознали следующее: ведь римский солдат — это в основном пехотинец. Это значит, что он пешком прошел Европу — от Италии до Великобритании. Что солдат с собой нес? Кроме оружия, продовольствие на несколько дней и еще — шанцевый инструмент и несколько жердей, чтобы огородить вал и построить стену. От нее же мы узнали о такой необыкновенной вещи, как римский лагерь. И только от нее мы могли узнать, что английские города Манчестер, Винчестер, Честерфилд, Ньюкасл и т. д., словом, все города, в которых встречается castle или chester, — это города, возникшие на том месте, где некогда стояли римские лагеря. Римляне находились на незнакомой территории, на них в любой момент мог напасть враг. И поэтому утром всегда впереди шли разведчики, которые должны были до ночи выбрать место, где будет устроен лагерь. Там обязательно должна была быть питьевая вода, потому что неизвестно, сколько могла продлиться стоянка; требовалось, чтобы по возможности было какое-то естественное укрепление — лагерь ставили или на слиянии рек, или где-то на высоте. На стоянке каждый солдат знал, где он должен копать, ставить палатки, и при этом по легионам палатки ставились так, словно были разбиты улицы. А в центре находилась небольшая площадь, где располагалась палатка военачальника, потому что они никогда не знали, остановились ли на один день или, может быть, осаду придется выдержать. А когда такие лагеря ставились на территории Великобритании, где холодно и римляне останавливались на зимние квартиры, там вместо палаток сколачивали хижины. И когда римляне потом уходили, то вот, пожалуйста, — готовая разбивка города. Не правда ли, такие вещи очень интересны? И о психологии римских полководцев Мария Ефимовна нам рассказывала, и о тогдашнем способе ведения войны — о заложниках, например. О заложниках есть и у Цезаря, но мы всё впервые узнавали от нее. Например, римляне завоевали какое-то галльское племя и пошли дальше. А почему бы галлам не собраться и не истребить оставшийся гарнизон? Чтобы этого не произошло, брали заложников, причем это слово имело несколько другое значение, чем сейчас. Римляне брали в заложники детей галльских вождей, местной знати и отправляли их в Рим. Там они жили в свое удовольствие, к тому же их учили, но галльские вожди знали, что, если они взбунтуются, в Риме убьют их детей.

На пенсию Мария Ефимовна ушла примерно в 84 года, конечно же, продолжая заниматься переводами. А скончалась она в 1987‑м, на 96‑м году жизни, и вот тут-то узнали, что она была в тайном постриге. И я не знаю ни одного человека, который знал бы об этом при ее жизни. Что она была в постриге, стало известно, когда за ее телом приехали из Пюхтицкого монастыря. Там ее и отпевали, в Успенском соборе, там и похоронили на монастырском кладбище. И на ее могиле надпись: «Инокиня Мария» — без всяких дат. И мне кажется, если бы я после вуза осталась в Ленинграде, я была бы готова прислугой у нее быть. Так всегда хотелось что-то для нее сделать в бытовом отношении! Она была человеком чрезвычайно непритязательным, скромным в быту…

* * * 

Сергеенко М. Е. Простые люди древней Италии <фрагмент>*

Глава третья. УЧИТЕЛЬ НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЫ

 

 

Древняя Италия была страной грамотной. Трудно сказать, с какого времени грамотность стала достоянием широких слоев населения, но уже в половине II в. до н. э. пароль в армии передавался не устно, а письменно: солдаты, тысячи тысяч крестьянских сыновей, умели читать. <…>

Скромными и бедными были ученики начальной школы; беден и скромен был их учитель. Дело его было хлопотливым и трудным, дохода приносило мало, а почету — и вовсе никакого. <…> На такое невыгодное и незаметное место охотников, естественно, было мало. Занимали его с горя те, кому не удалось пристроиться в жизни лучше. Средней и высшей школой ведали обычно греки; учитель грамоты чаще всего был своим, земляком, уроженцем Италии. Изувеченный солдат, вынужденный до срока оставить военную службу, ремесленник или крестьянин, не способные по болезни или по старости к своему труду, решали открыть начальную школу — все-таки какой-то заработок. <…>

Так как средства его весьма ограничены, то хорошей, просторной и светлой комнаты он и не ищет. Его вполне удовлетворит какой-нибудь сарайчик, дощатый чулан, полутемная мастерская, которую не захотел снять ни один ремесленник, а то и просто навес над пустующим хлевом. Иногда у него нет денег и на такое помещение, и он устраивается со своими учениками на открытом воздухе, где-нибудь под портиком форума, и только отгородит грубым широким полотнищем своих питомцев от веселой и шумной уличной пестроты. Приобретет он еще несколько табуреток или скамеек для учеников (дети пишут, держа письменные принадлежности на коленях, — столов не нужно) и стул для себя — вот «школа» и оборудована. <…>

Первое время и ученики, и учителя обходятся без всяких пособий, учитель заставляет своих питомцев выучивать с голоса названия букв a, b, c — ученики дружным хором повторяют за ним эти названия, и так длится из урока в урок, пока все и каждый не вытвердят алфавит от a до z. Только тогда учитель начинал показывать самые буквы, приучая связывать заученные названия с определенным начертанием. Он приносил в класс большую дощечку, покрытую тонким слоем воска, вешал ее на стенку и острым железным грифелем (стилем) писал на ней буквы, сообщая ученикам: «это a, это b», и класс дружно вопил за ним: «a, b». Иногда в распоряжении учителя бывал набор букв, вырезанных из дерева или из дешевой кости; он поднимал одну букву за другой и учил детей азбуке с помощью этого подвижного алфавита. Школьники на этой стадии обучения должны были запастись навощенными дощечками и стилем — железной или костяной палочкой, одним концом которой, острым, писали, другим, тупым, стирали написанное. <…> Учитель подходил к одному, к другому ученику, писал на его дощечке какую-нибудь букву из числа выученных и спрашивал, что это. Худо было ответить раз-другой невпопад! Учитель скор на расправу: схватит поперек туловища и, держа головой вниз, так отшлепает, что не сесть. И еще в его распоряжении есть и ремень, и розги, и тонкая гибкая тросточка (ферула), от которой рукам бывает очень больно.

Когда азбука была, наконец, выучена, начинали твердить слоги, и как раньше названия букв, так сейчас ученики вслед за учителем, который писал слоги на доске, выкрикивали; b, a = ba; b, e = be; b, i = bi и т. д. В это же время, по-видимому, начиналось и обучение письму. Учитель показывал ученику, как надо держать стиль, брал его руку и выводил очертания буквы; ученик должен был ее скопировать. После отдельных букв очередь доходила до слогов, и только потом приступали к чтению и написанию целых слов. Иногда учитель заготовлял таблички с буквами, врезанными в дерево; дети несколько раз обводили одну букву своим грифелем, а затем уже старались изобразить ее на своей навощенной табличке. Изготовление таких дощечек требовало, конечно, от учителя затраты времени, но они избавляли его в классе от необходимости метаться от одного ученика к другому, показывая, как выводить букву — этому учил вырезанный ее очерк, и учитель получал возможность заняться другим делом: подогнать отстающих, заставить какого-нибудь ленивца прочесть написанные слоги — мало ли работы для учителя в классе!

Когда ученики уже в такой степени одолевали грамоту, что справлялись более или менее сносно с целыми словами — могли и прочесть их, и написать — учитель выводил на ученических дощечках какое-нибудь изречение, и ученики должны были, копируя, исписать им всю свою дощечку. Урок чтения теперь состоял в том, что на своей, висевшей на стене табличке учитель выписывал несколько таких же назидательных изречений и пословиц и заставлял их прочитывать. Затем наступал черед связного, относительно длинного текста. Откуда его было взять? Мы говорили уже, что ни букварей, ни хрестоматий не было. В I в. н. э. имелась богатая латинская литература, но, во-первых, сам учитель по большей части был с ней не очень хорошо знаком; во-вторых, не всё в ней годилось для детского возраста и понимания и, наконец, в-третьих, где было в селе или в каком-нибудь захолустном городишке достать то, что подошло бы для классного чтения? Не говоря уже о том, что на покупку книг нужны деньги, а их не всегда хватает и на сытный обед. Школе приходилось помогать себе самой.

Школьные таблички были слишком малы для большого текста, и требовалась бумага, хоть некоторое количество ее листиков; учеников частично снабжал бумагой учитель, частично они запасались ею сами. Дело обстояло так. Произведения незадачливых писателей, которые никак не раскупались и лежали мертвым грузом по книжным полкам, книготорговцы продавали оптом или в бакалейные лавочки (Марциал опасался, как бы его стихи не пошли на обертку соленой рыбы или на фунтики для перца), или в школу. Макулатура эта стояла в самой низкой цене и была доступна и учителю, и ученикам, а службу им служила большую. Античные свитки представляли собой длинную полосу папирусных листков, склеенных краями; полосу эту наворачивали на деревянный стерженек, к которому прочно приклеивали последний листок полосы. Читатель брал свиток обеими руками, отгибал первый листок и по мере прочтения сворачивал полосу в противоположную сторону. Ясно, что при таком оформлении книги писать можно было только на одной стороне листков; обратная сторона оставалась чистой. Вот на этой чистой стороне учитель и писал тот текст, который он хотел читать в классе. Выбор текста зависел от уровня образованности учителя, его личного вкуса и его педагогического такта. <…>

Чтение в те времена далеко не было таким простым делом, как сейчас. Слова писались слитно, непрерывной строкой; знаков препинания не было. Первые встречи с незнакомым текстом приводили в замешательство и взрослых, вполне грамотных людей. Можно представить себе, каким страшным лесом казались эти сплошные ряды букв детям, которые только-только научились отличать одну букву от другой. Учитель, раздав ученикам листки с переписанным текстом, начинал урок чтения с того, что сам прочитывал этот текст, останавливаясь в тех местах, где это требовалось по смыслу, меняя тембр голоса, объясняя непонятные слова. И уже после него начинают один за другим читать ученики. <…>

Третьим предметом в начальной школе была арифметика. Так же, как буквы и слоги, дети дружно выкрикивали: «один да один — два, два да два — четыре»; обучались четырем правилам арифметики, знакомились с дробями; учились считать в уме. Устному счету придавали большое значение: в повседневной жизни умение сосчитать, сложить, вычесть, разделить требовалось на каждом шагу. В римской школе арифметика была предметом гораздо более трудным, чем у нас. У римлян цифра не приобретала числового значения в зависимости от места. Десятки можно было обозначить и одной цифрой — L (50), и шестью — LXXXIX (89); сотни и одной — C (100), и тремя — CCC (300), и пятью — DCCCC (900). Это же самое число обозначалось и двумя цифрами — CM (M было знаком для тысячи). При действиях с дробями исходили из деления единицы на 12 частей; каждая из них имела свое название. Простейшая задачка, вроде «сколько получится, если от 5/12 отнять 1/12? А если прибавить 1/12?», в римской школе приобретала такую форму: «Если от квинкункса (5/12) отнять унцию (1/12), сколько будет? — Триенс (1/3). — А если прибавить унцию? — Получится семис (1/2)» — Учились считать и с помощью абака — своеобразных счетов, в которых по желобкам передвигались кнопки.

Школьный день начинался рано: с рассветом весной и еще до рассвета зимой. Марциал жаловался, что его ни свет ни заря будят голоса школьников и окрики учителя. В полдень дети уходили домой поесть и опять возвращались часа на три в школу. Тут на глазах учителя они и готовили свои уроки. <…>

Ученье в начальной школе продолжалось пять лет; по словам героя в одной комедии Плавта, за такой срок могла обучиться и овца. Мы очень ошибемся, если, положившись на эти слова, решим, что римские школьники тех давних времен были не толковее овцы. Судя по замечаниям, рассеянным в литературе, по помпейским надписям и рисункам, нацарапанным детской рукой, это были смышленые, бойкие, острые ребята. Но, во-первых, пять лет, которые, считалось, они проводили в школе, надо сократить почти наполовину. В городской школе летние каникулы продолжались четыре месяца: с половины июня до половины октября; в сельской они были, вероятно, еще длиннее, потому что родителям требовалась помощь детей по хозяйству: и в поле, и в огороде, и по уходу за скотиной. К этим каникулам присоединялись еще годовые праздники; праздничных дней набегало в общем месяцев до двух. А, во-вторых, методы преподавания — мы это видели — были так несовершенны, так не приспособлены к детскому мышлению и восприятию, что немудрено, если грамоту, которую теперь самый тупой ученик усваивает за несколько недель, римские школьники одолевали за несколько месяцев. Нечего и говорить, насколько «наша» арифметика легче римской. <…>

Начальные школы были рассеяны по всей Италии. Для Ливия гул детских голосов в школе и шум от работы в мастерских одинаково характерны для будничной жизни маленького италийского городка; Агрикола, прекрасный полководец и умный политик, покорив Британию, сразу же открывает ряд школ, чтобы приобщить побежденных к римской культуре; в маленьком шахтерском поселке Випаске в далекой Португалии, на краю света, по тогдашним представлениям, учитель грамоты устраивает школу. Рим покорил мир не только мечом — он победил его своей культурой. И эта победа никогда не была бы одержана без незаметного, крепко забытого учителя начальной школы.

* Текст печатается по изданию: Сергеенко М. Е. Простые люди древней Италии. М.-Л.: Наука, 1964. Книга многократно переиздавалась.

 

 

* * *

Аврелий Августин. Исповедь <фрагмент>**

 

 

Книга первая

1. «Велик Ты, Господи, и всемерной достоин хвалы; велика сила Твоя и неизмерима премудрость Твоя» [1]. И славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих; человек, который носит с собой повсюду смертность свою, носит с собой свидетельство греха своего и свидетельство, что Ты «противишься гордым» [2]. И все-таки славословить Тебя хочет человек, частица созданий Твоих. Ты услаждаешь нас этим славословием, ибо Ты создал нас для Себя, и не знает покоя сердце наше, пока не успокоится в Тебе [3]. Дай же мне, Господи, узнать и постичь, начать ли с того, чтобы воззвать к Тебе, или с того, чтобы славословить Тебя; надо ли сначала познать Тебя или воззвать к Тебе. Но кто воззовет к Тебе, не зная Тебя? Воззвать не к Тебе, а к кому-то другому может незнающий. Или, чтобы познать Тебя, и надо «воззвать к Тебе?» «Как воззовут к Тому, в Кого не уверовали? и как поверят Тебе без проповедника»? [4] И восхвалят Господа те, кто ищет Его [5]. Ищущие найдут Его, и нашедшие восхвалят Его. Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочеловечившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего [6].

II

2. Но как воззову я к Богу моему, к Богу и Господу моему? Когда я воззову к Нему, я призову Его в самого себя. Где же есть во мне место, куда пришел бы Господь мой? Куда придет в меня Господь, Господь, Который создал небо и землю? Господи, Боже мой! ужели есть во мне нечто, что может вместить Тебя? Разве небо и земля, которые Ты создал и на которой создал и меня, вмещают Тебя? Но без Тебя [7] не было бы ничего, что существует — значит, всё, что существует, вмещает Тебя? Но ведь и я существую; зачем прошу я Тебя прийти ко мне: меня бы не было, если бы Ты не был во мне. Я ведь еще не в преисподней, хотя Ты и там. И «если я сойду в ад, Ты там» [8]. Меня не было бы, Боже мой, вообще меня не было бы, если бы Ты не был во мне. Нет, вернее: меня не было бы, не будь я в Тебе, «от Которого всё, чрез Которого всё, в Котором всё» [9]. Воистину так, Господи, воистину так. Куда звать мне Тебя, если я в Тебе? и откуда придешь Ты ко мне? Куда, за пределы земли и неба, уйти мне, чтобы оттуда пришел ко мне Господь мой, Который сказал: «Небо и земля полны Мною»? [10]

** Текст печатается по изданию: Аврелий Августин. Исповедь. М.: Гендальф, 1992. Перевод и комментарии М. Е. Сергеенко.

 


[1] «Велий Господь, и хвален зело» (Пс. 47, 1, 95, 4, 144, 3), «и велия крепость его, и разума его несть числа» (Пс. 146, 5).

«Исповедь» начинается с установления связи между Богом и человеком. Первые слова ее — о величии Божием; мысль о Нем подчеркнута словесным ее одеянием: в двух первых предложениях на первом месте стоит «велик» — «велика»; конец предложений вторит началу: «всемерной достоин хвалы» — «неизмерима премудрость Твоя».

[2] Иак. 4, 6; 1 Пет. 5, 5.

[3] Человек обращается к великому Богу, он хочет славословить Его: «славословить» подхватывает только что произнесенное «достоин хвалы». Что же представляет собой этот человек? Он — только часть созданного, он смертен, он грешен, он горд. Перед нами как бы лестница из четырех ступеней, и человек спускается по ней ниже и ниже. И тем не менее это недостойное и грешное существо осмеливается не только обращаться к Богу, но должно это делать, потому что Бог создал человека, чтобы он шел к Нему, и только в Нем находит человек покой. В подлиннике мысль эта подчеркнута словами ad te и in te, поставленными в конце обеих фраз: fecisti nos ad te et inquientum est cor nostrum donec recuiescat in te, ad te — «к Тебе направление земного пути»; in te — «в Тебе» — достигнутая цель. Ср. Диона Хрисостома Orat., XII, 405: «Все люди испытывают великое желание чтить Бога и непосредственно служить Ему… беспомощно, как крохотные дети, оторванные от отца и матери, в великой тоске протягивают часто во сне руки к ним, отсутствующим, так и люди, по справедливости возлюбив Бога, как родственного себе, за Его благодеяния жаждут всеми способами быть с Ним в общении».

[4] Ср. Рим. 10, 14.

[5] Пс. 21, 27: И восхвалят Господа вси взыскающие Его.

[6] Т. е. через Христа.

[7] Присутствие Божества нельзя понимать локально (Бл. Августин. «На кн. Бытия», 4, 12, 22: «Мощь Творца и сила Всемогущего Вседержителя и есть причина существования всей твари»).

[8] Пс. 138, 8.

[9] Рим. 11, 36.

[10] Иер. 23, 24.

 

Журнал «Православие и современность» № 42 (58)