Продолжается работа по грантовому проекту «Говорим о новомучениках в контексте 100‑летия Гражданской войны». Почему именно сегодня эта работа для нас так важна? На каком фоне она проходит? Какие цели, какие задачи ставим мы перед собой, рассказывая о судьбах наших земляков, не отрекшихся от Христа в страшную эпоху безбожия? Об этом размышляет участница проекта, заместитель главного редактора журнала «Православие и современность» Марина Бирюкова. Она делится опытом выступлений перед студенческой молодежью.
России, у ее, то есть у нашего народа — особые отношения с прошлым. Здесь, наверное, парадокс: с одной стороны, мы в большинстве случаев не очень хорошо свое прошлое знаем; с другой — оно никак не становится для нас, вот именно, прошлым, прошедшим, представляющим лишь гуманитарный, культурно-познавательный интерес. Наше прошлое постоянно подает нам сигналы, задает нам свои вопросы, оно присутствует в нашем настоящем: от его оценки, от нашего отношения к той или иной исторической фигуре или событию зависит воздух, которым мы дышим — и которым будем дышать. Вот почему наши споры о прошлом столь остры — это споры не о том, что было с нами когда-то, а о том, что будет с нами завтра. Сказать точнее — какими будем завтра мы.
Нельзя, однако, забывать, что наша оценка прошлого субъективна, зависима от сегодняшнего нашего положения и состояния. Зачастую наше суждение о прошлом — это, на самом деле, выражение реакции на настоящее. Например, ностальгия по советской эпохе, ее идеализация, постоянные апелляции к ней — реакция на то, с чем человек сталкивается сегодня: на колоссальное и совершенно неоправданное имущественное неравенство, коррупцию, неразрешенные социальные проблемы, безнаказанное развращение молодежи и т. д. Видя все это, человек ищет альтернативу — и легко забывает, какой была жизнь при советской власти на самом деле, насколько проблемную реальность он пытается поставить в пример сегодняшнему дню. Забывает или просто не ведает, потому что родился уже в конце этой эпохи либо по ее завершении. А за верой в то, что именно при коммунистахто и было все хорошо, правильно, справедливо — приходит симпатия к советским вождям, убеждение, что они делали все правильно, а если кто был недоволен, так что ж, поделом ему…
В условиях информационной свободы (которая сама по себе, безусловно, благо) множатся ряды желающих создавать новые, а чаще реанимировать старые мифы, возвращать на пьедесталы вчерашних идолов — в тех или иных политических интересах. И это все умножается на возможности Интернета — за полчаса во «всемирной паутине» человека могут убедить в чем угодно.
Собираясь на очередную встречу и беседу — со студентами института филологии и журналистики СГУ, со студентами консерватории, с сельскими учителями — я, как и мои коллеги, не знала, каких убеждений придерживаются будущие слушатели, какова степень их осведомленности, что они читают, под чьим влиянием, может быть, находятся. Я не предвидела реакций аудитории, не могла заранее просчитать ее вопросы. И я волновалась, конечно, и поэтому старалась четко обозначить то главное, что должна сказать я.
О Гражданской войне я должна сказать, прежде всего, то, что это — колоссальная трагедия, и что гражданской войны в собственной стране — для начала — нельзя хотеть. Большевики же именно хотели гражданской войны, она для них была высшей точкой их возлюбленной классовой борьбы. Удивиться стоит не этому даже, а тому, что романтизация «единственной Гражданской» так капитально засела в нашем интеллигентском сознании, что мы в нашей позднесоветской молодости столь охотно пели про «комиссаров в пыльных шлемах» и про «звезды девятнадцатого года». Я не знаю, поет ли эти или подобные этим песни кто-либо из нового поколения — вполне возможно, что поет, ведь это поколение так же разнолико, как и все общество. Но тем важнее определиться: назвать трагедию трагедией и не искать ничего высокого в братоубийстве.
Убивать человека легко, если сказать себе, что это и не человек вовсе, а враг — буржуй, беляк, кулак, черносотенец, мракобес, поп. Убивать легко, если убедить себя в том, что ты не просто льешь братскую кровь, а борешься за счастье трудящихся всех стран; борешься с теми, кто этому грядущему счастью мешает… и чьи жизни, чьи страдания на самом деле не имеют никакого значения. Мне предстояло поставить перед аудиторией (молодой, студенческой) вечный вопрос об оправданности средств целью — и показать, что никакая цель, даже если бы она на самом деле была доброй — не оправдывала, более того — не требовала таких средств, как средства гражданской войны.
Мы говорили о красном терроре — комплексе репрессивных мер, включавшем преступную практику захвата и расстрела «классово чуждых» заложников, то есть ни в чем не повинных людей,— в ответ на убийство очередного «борца революции». Это была не тайная, а вполне открытая, официально объявленная декретом Совнаркома от 5 сентября 1918 года политика новой власти. Политика не только бесчеловечная, но еще и совершенно абсурдная: убийство редактора «Красной газеты» Володарского (Моисея Гольдштейна; 20 июня 1918 года) и председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого (30 августа 1918 года), совершенное в тот же день покушение на Ленина, а также взрыв в помещении Московского горкома ВКП (б) (Леонтьевский переулок, сентябрь 1919 года) были совершены эсерами, террористами-революционерами: они ненавидели большевиков, не желавших делиться с ними властью. Это были, выражаясь современным языком, разборки революционеров меж собой. При чем же здесь русские лавочники, жандармы, чиновники и священники? При чем тут протоиерей Геннадий Махровский и священник Олимп Диаконов, расстрелянные в числе двадцати восьми заложников в ответ на взрыв в Леонтьевском переулке и на гибель большевика Владимира Загорского (Вольфа Лубоцкого)?.. Очевидно, что новых хозяев жизни устраивал любой повод для расправы с «классово чуждыми», любой способ запугивания населения до состояния столбняка.
После лекции мы просим слушателей кратко ответить на вопросы анкеты — это, так скажем, обратная связь. В данном случае вопрос был такой: «Допустима ли вообще в какой-либо ситуации практика захвата заложников и расправы над ними?». По сути, это был вопрос о том самом — о цели и средствах. И мы смогли убедиться, что все студенты осознанно ответили «нет». Теперь, по крайней мере, мы знаем, что эти молодые люди не согласятся с Лениным, который в статье «Все на борьбу с Деникиным» (июль 1919‑го) писал следующее: «…войны без этого вести нельзя, и при обострении опасности употребление этого средства необходимо, во всех смыслах, расширять и учащать».
Далее мы говорили о новомучениках, пострадавших — еще не в сталинские, а в ленинские времена, во время Гражданской войны. Здесь важно было объяснить, что это, действительно, христианские мученики, а не просто люди, которые «не понимали обстановки», «цеплялись за отжившие взгляды», «не могли принять потери положения, в котором находились при царе». Такие вещи мне, к сожалению, приходилось читать в Сети, слышать от коллег из светских СМИ и даже, как ни горько, от одного священнослужителя. Однако ни в каком особом положении при царе духовное сословие не находилось, оно, по сути, жило своим трудом. Священномученик Михаил Платонов, расстрелянный в октябре 1919 года на саратовском Воскресенском кладбище, не «цеплялся за отжившие взгляды», а крепко держался за край Христовой ризы. В статье «Какой партии держаться?» он писал: «Необходимо прежде всего твердо держаться Божественного Христова учения. Та партия, которая прямо или косвенно отвергает или колеблет учение Божие, такая партия или — языческая или, явно, антихристианская…». Спокойное бесстрашие отца Михаила перед «пролетарским» судом обескуражило палачей: «...обвинитель очень раздосадован тем, что я очень спокойно вел вчера себя здесь, что мне предъявляются такие-то обвинения, и я так спокоен, высказываю свои монархические убеждения <…> Но, товарищи, я и сейчас спокоен, хотя вы и вынесете мне смертный приговор: разве я сказал, что небо пусто? Я верю, что небо не пусто, что там есть жизнь — и я не верю в смерть. Если вы меня убьете — я буду жить…». Так может говорить только абсолютно искренний человек.
Иерей Владимир Пиксанов из села Павловка, священномученик, прославленный и включенный в Собор Саратовских святых в 2016 году, провел последнюю ночь перед расстрелом в молитве и умер, не сняв епитрахили, она была вся в крови. Красноармейцы убили отца Владимира на глазах всего села — без конкретного обвинения, просто для острастки, дабы испугать и подавить Павловку, устроившую «кулацкий мятеж» — иными словами, не согласившуюся терпеть безнаказанный грабеж. Можно, конечно, при желании сказать, что священник из Павловки тоже «не понимал»...
Тема революции, Гражданской войны, установления Советской власти, поволжского голода 1921–1922 годов, использования этого голода как повода к репрессиям — огромная тема; конечно, нам не под силу было охватить ее целиком. Но сейчас, возвращаясь к своим предлекционным волнениям, я думаю, что мы с коллегами сумели сказать главное. Что значит — главное? Действительно, ни один человек, даже и весьма осведомленный, не застрахован от ошибок в частных оценках — оценках той или иной личности или события, тем более что и люди, и события подчас весьма непросты. А главное — это то, в чем ошибаться нельзя, что должно лежать в основе любой оценки. В конце концов, самое главное, коренное — это заветы Христа и десять заповедей, данных Моисею. Нет, мы не говорили нашим слушателям о Христе — наша цель была просветительской, но не миссионерской. Но то главное, о чем мы говорили, идет, полагаю, от Его заповедей.
Материал подготовлен в рамках проекта «Говорим о саратовских новомучениках в контексте 100-летия Гражданской войны». При реализации проекта используются средства, выделенные в качестве гранта фондом поддержки гуманитарных и просветительских инициатив «Соработничество» на основании Международного открытого грантового конкурса «Православная инициатива».
Газета «Православная вера» № 10 (630)