В июне, в канун празднования Собора всех святых, в земле Российской просиявших, Саратов посетила внучка протоиерея Владимира Воробьева Ольга Алексеевна Дурбажева.
Отец Владимир — один из лучших проповедников слова Божия на Саратовской земле в ХХ веке — был расстрелян по приговору «тройки» УНКВД СССР в 1937 году. В настоящее время в Саратове ведется работа над книгой, посвященной его жизни и трудам. Ольга Алексеевна, являясь хранительницей семейного архива, активно помогает ученым-краеведам.
Внучка мученика за веру рассказала нашему корреспонденту Екатерине Ивановой о том, как жила семья репрессированного священника в советское время.
«Они скоро приедут»
Сколько я себя помню — с четырех лет — мне рассказывали всю историю нашей семьи, ничего не скрывая. Я с самого раннего возраста знала, что мой дедушка — священник. Рассказы о деде были естественной частью нашей жизни. У нас центром семьи были дедушка и бабушка, которых тогда уже не было в живых, потом шли папа и мама, а потом уже мы. Нам, детям, казалось, что отец Владимир и его супруга — наши бабушка и дедушка — живут где-то рядом, в соседнем городе, и что они скоро приедут. Мы чувствовали их участие во всем, что в нашей жизни происходило.
Мне рассказывали о том, каким человеком был отец Владимир: каким он был отцом, каким он был мужем, каким он был пастырем. Помню, как меня поразил тот факт, что когда священнослужитель принимает сан, он снимает обручальное кольцо и оставляет его в алтаре. Получается, что священник должен быть готов отречься от всего, что ему дорого, ради Христа. А потом мне рассказали, как людей в нашей стране притесняли за веру. С первого класса я знала, что мой дед пережил пять арестов.
Никому не говори
Меня никогда не заставляли молчать, но я почему-то знала, что рассказывать о том, что я слышала в семье, никому нельзя. Тут, видимо, сказалось воспитание бабушки — сестры отца Владимира Варвары Ивановны Воробьевой, которая меня воспитала. Я очень рано научилась читать, мне не было еще и пяти лет. Бабушка давала мне читать газеты — не всё подряд, конечно, отмечала какие-то статьи и говорила: «Почитай мне». И по ходу чтения ненавязчиво объясняла мне, какая ситуация у нас в стране.
Помню, мы с бабушкой ходили на выборы, я тогда еще не училась в школе. Весна. Талый снег под ногами. Бабушка уже старенькая, идет с палочкой. Мы заходим в кабинку, она берет ручку и говорит: «Вычеркивай всё». Я с наслаждением выполняю это важное задание — и знаю, что никому об этом не расскажу.
Свидетели чуда
Грешным делом я была пионеркой, но комсомол и КПСС меня не затронули. Особой идеологической обработки в пионерской организации у нас не было: нам повязали красные галстуки и на этом успокоились. Не было в нашей школе и особой атеистической пропаганды. Да и кому было ее вести? Мы жили в институтском поселке — 40 километров от города Куйбышева, как тогда называли Самару. Это было райское место: пойменный лес, заливные луга, река. Там жили студенты, поселок был не очень большой. Через шоссейную дорогу было расположено учебное хозяйство.
Церкви там не было. Чтобы попасть в храм, моя бабушка Варвара Ивановна ездила в Самару. Этот приход был один-единственный на весь областной город, и, конечно, мы не могли там часто бывать. Кстати, с этим храмом было связано знаменитое «стояние Зои» в 1957 году. Именно там служил священник, который сумел взять у нее из рук икону святого Николая Чудотворца, после чего она пришла в себя. Старшая дочь отца Владимира и трое ее детей жили недалеко от места, где окаменела девушка, попытавшаяся танцевать с иконой Николая Чудотворца в руках. И дети, и родители своими глазами видели большую толпу и конную милицию, окружавшую этот дом. Зоя простояла в таком состоянии четыре месяца.
Более того, моего папу, как и всех медиков области, вызывали на конференцию, посвященную этому феномену. Была выдвинута официальная версия — кататонический ступор, состояние полного окаменения всего тела. Но этот диагноз не объяснял, почему при попытках инъекций иглы ломались, не входили в тело. Такого больного можно перемещать, а Зоя как бы приросла к полу. При попытках рубить доски пола выступала кровь. Медикам настоятельно рекомендовали ни с кем не обсуждать этот вопрос.
В том году, я помню, Пасха была поздно. Мы со всеми родственниками собрались вместе, и бабушка Варвара Ивановна хранила такое напряженное молчание, как будто чего-то ожидала. Зоя очнулась именно на Пасху. Есть версия, что ей полностью поменяли имя, отчество, фамилию и выдали новый паспорт, чтобы никто ее не нашел.
«Это был измученный больной человек»
Мы долго не знали, что нашего деда расстреляли. Одна из его дочерей, Клавдия Владимировна, пыталась узнать правду. Она писала и Вышинскому, и Молотову, и к кому только не обращалась… Письменного ответа ей не дали. Вместо этого к ней домой пришли два милиционера и сказали, что отец Владимир скончался в заключении в 1948 году от склероза сердца. Но она не успокоилась и продолжила поиски. Страшная правда открылась только в 1965 году, когда Клавдия Владимировна написала прокурору Семипалатинской области. От него пришел официальный ответ о том, что дедушку расстреляли в 1937 году. У меня хранятся решение суда и справка, в которой написано, что причина смерти — расстрел.
Из восьмерых детей именно Клавдия Владимировна и мама наиболее истово переживали за судьбу отца. Где то в 1992-93 году мы втроем — мама, мой сын и я — отправились на Лубянку. Мама написала заявление, и месяца через три в местном отделении милиции ее ознакомили с тремя следственными делами отца. У меня такая возможность появилась позже, и это стало самым большим потрясением в моей жизни. Когда я их читала, меня бил озноб, я несколько дней потом не могла спать. Больше всего меня поразила фотография деда. Это был измученный, старый, больной человек, видеть это изможденное лицо и спокойно спать было просто невозможно.
В 2015 году я созвонилась с дочерью Клавдии Владимировны, своей двоюродной сестрой, и она мне говорит: «У меня есть книга, в которой упоминается наш дедушка». Это была книга Василия Ивановича Соколова, доктора технических наук, сына протоиерея Иоанна Соколова, который был в ссылке с отцом Владимиром и также был осужден и расстрелян «тройкой».
«Мягкие» репрессии
Удивительно, но нашу семью репрессии коснулись относительно мало. Это касалось, в основном, возможности получить образование детям семьи Воробьевых. Не говоря уже о голодном существовании. Часто мать большого семейства оказывалась перед выбором — купить кусок хлеба для детей или кусок мыла. Этому способствовало то, что отец Владимир постарался отправить своих детей подальше от Саратова — туда, где их никто не знал. На Саратовской земле остался только старший сын — Иван Владимирович. Его не тронули — видимо, потому, что у него были серьезные проблемы со здоровьем. Но происхождение все-таки испортило ему жизнь.
У Ивана были блестящие математические способности. Честно говоря, его готовили в семинарию, но он родился в 1908 году, и ко времени, когда он вырос, никакой семинарии в Саратове уже и в помине не было. Он мечтал поступить в Саратовский университет и поступил. Проучился он ровно два дня. Его вышвырнули на третий день, узнав о его семейных корнях. Потом мамин брат уехал во Владивосток, поступил там в вуз, но ему приходилось учиться и работать. В конце второго курса он заболел от переутомления, и ему пришлось вернуться в Саратов.
Болезнь страны
Притеснения верующих людей мы воспринимали как болезнь страны, которую рано или поздно возможно будет преодолеть. При этом мы — молодое поколение — любили свою страну, мы были патриотами. У нас не было желания ни уехать, ни уйти в какое-то подполье. Примером для нас был опять же отец Владимир. Понимаете, он ведь мог эмигрировать. Но я помню, как мама мне сказала: об этом не могло быть и речи, он просто не смог бы этого сделать, никогда.
Когда началась Великая Отечественная война, мои папа и мама сражались за Родину. Мама как раз закончила институт, и в это время от папы, который уже воевал, перестали приходить письма. Мама места себе не находила и в конце концов отправилась на фронт добровольцем. Она служила в женском полку Московского военного округа, который нес боевое охранение столицы. В то время наиболее боеспособные части были перемещены на Курскую дугу.
Папа вернулся в звании капитана. Он получил тяжелые ранения. У него неправильно срослась нога, ему ломали кость уже в госпитале. В результате сильная хромота осталась на всю жизнь.
Мои родители поженились сразу после войны. Позже, в 1959 году, они обвенчались в Саратове. По просьбе мамы священник не сделал запись о венчании. Мама уже преподавала в институте, и в то время исполнение церковных таинств могло стоить ей увольнения с работы без права преподавания в дальнейшем. Точно так же венчались мы с мужем в 1980 году.
Тогда трудно было представить, что когда-нибудь наступит время открытого исповедания веры, время памяти и почитания мучеников православной веры. А теперь это наша реальность. Саратовские краеведы готовят к изданию книгу о жизни и служении протоиерея Владимира Воробьева. Это главное событие в жизни нашей семьи.
Фото из личного архива О.А. Дурбажевой
Газета «Православная вера» № 14 (610)