Итак, блажен, кто зван на страшный пир вселенной // Кто на груди сберег тускнеющий металл, //Не слишком громко жил – и холодно мечтал, // Но бережно собрал пленительные крохи, // И в предрассветный час закрыл глаза эпохи, // И — встав, над ней молитву прочитал.

Эти негромкие, но глубокие строки принадлежат саратовскому поэту Алексею Залесному — прихожанину Спасо-Преображенского монастыря Саратова. По профессии Алексей программист, а его послушанием много лет были обязанности чтеца и алтарника в Петропавловском храме Саратова. Это человек, который прочитал Евангелие на древнегреческом языке и воспитал сына-монаха. Казалось, что он был в храме всегда. Всегда подавал кадило священнику и читал шестопсалмие. Но оказалось, что его путь к православной вере занял десять лет.

—В семье Ваших родителей чтили религиозные традиции?

—Нет, я рос в атеистической семье, у меня даже бабушка в церковь не ходила. Никакого религиозного воспитания мы с братом не получили. Но нужно отдать должное отцу: первую Библию, которая появилась у нас в доме, купил он. Книги, а особенно такие, были тогда дефицитом; Священное Писание можно было купить только на рынке за баснословные деньги.

—И Вы его прочитали?

—Я начал, но дело не пошло дальше нескольких страниц. Первое мое знакомство с Евангелием состоялось благодаря журналу «Литературная учеба». Шел 1990 год, я был тогда старшеклассником. Журнал опубликовал новый — довольно смелый — перевод Евангелия. Многое в этой книге вызвало у меня, человека неподготовленного, недоумение. Я бы даже сказал, почти всё… кроме Нагорной проповеди. Блаженны плачущие (Мф. 5, 4)… Как можно это понять? Эти слова настолько выше уровня человеческого разумения, что их не может выдумать человек. Эти заповеди не могут не быть настоящими — а значит, христианство не может не быть истиной. В дальнейшем у меня случались разные повороты в жизни, но меня ни разу не посещала мысль перейти в какую-то иную веру. Нерассуждающей веры у меня не было никогда, я вообще человек скептического склада. Но для меня было ясно как день, что христианство — это правда. А в каких-то частных вопросах те или иные его интерпретаторы, в том числе и я, могут ошибаться.

—Как началась Ваша церковная жизнь?

—До церковной жизни в православном ее понимании было тогда еще далеко. Друг привел меня на собрание пятидесятников. Эта община возникла в Саратове еще в сталинские годы. В ней я принял крещение и пробыл около двух лет.

— А почему Вы ушли?

—Понимаете, у моих тогдашних единоверцев было ожидание, что у человека все должно в корне поменяться раз и навсегда. В их понимании покаяние — это разовая акция. Верующий не грешит. Ты уверовал, покаялся — и дальше начинается новая жизнь. А что делать, если ты вновь согрешил, если жизнь «после» оказалась не такой уж новой? Это общая проблема всех протестантских деноминаций. Я понял, что у меня не та сила характера, чтобы поддерживать себя на таком уровне моральных требований.

—Как Вы пережили уход из общины?

—Это было почти бегство. Потом я примкнул к методистам — к общине с гораздо более спокойным мировосприятием. А в «спокойных» протестантских общинах падения человека принято как бы не замечать. В итоге лет через пять устал и от их «мягкости», восходящей к идее Мартина Лютера о спасении только верой: делай что хочешь — главное верь. Мол, ничего страшного — и так спасемся. А дальше начался кризис моих взаимоотношений с протестантизмом в целом. Его базовые догматы, на первый взгляд, красивы и логичны. Но при внимательном рассмотрении ясно видишь, что та картина церковной жизни, которую они предлагают, исторически несостоятельна.

Было ощущение метафизического одиночества. Оказалось, что если есть только Бог, ты и больше никого рядом, то все равно чего-то не хватает. Не зря ведь Христос основал Церковь как общность людей. Мне стало не хватать мостика через пропасть между современностью и первым веком христианства. Я осознал, как важна для нас непрерывность традиции.

—Как Вы пришли к Православию?

—Это происходило не одним днем. В какой-то момент нас собралось четверо «сомневающихся» в протестантизме — и трое из нас пришли потом в Православную Церковь. Я пошел «сдаваться» на исповедь к протоиерею Александру Растопшину, ныне покойному, который служил в саратовском Свято-Алексиевском женском монастыре. Это случилось спустя десять лет после того, как я был крещен в протестантской общине.

—Воцерковляться было непросто?

—Это был логичный и неизбежный шаг. Успокоение. Возвращение. К этому моменту самые острые, мучительные кризисы были позади. А может быть, сыграло свою роль то, что я просто стал старше.

—Как Вы отнеслись к церковной обрядовости? Пение, иконы, облачения, церковнославянский язык… Многих протестантов это отталкивает.

—Эстетизм православного богослужения был мне близок, стремление молиться Богу красиво не вызывало протеста. С церковнославянским тоже не было особых проблем. Еще до прихода в Православие, в сомнениях и исканиях, я прочел Новый Завет на древнегреческом языке с помощью учебника А.Ч. Козаржевского. Должен сказать, что церковнославянский текст очень близок к греческому оригиналу — местами прямо пословно близок. В нем, конечно, есть отдельные переводческие неудачи, но и они для человека, знакомого с древнегреческим, не выглядят случайными. Так что он не был для меня чужим — наоборот, я был рад, услышав в храме знакомые смысловые обороты.

— Вы автор нескольких поэтических книг: «Жребий», «Список кораблей». Существует ли, на Ваш взгляд, такая проблема, как вера и творчество, христианство и поэзия?

— Да, действительно, творчество без веры невозможно. Можно ли совместить исповедание православной веры и лирическую поэзию? Я не знаю точного ответа. Мне приходилось видеть достаточно авторитетные тексты и о демонической природе лирики, и наоборот. Но ни те, ни другие меня окончательно не убеждают. Но я уверен, что, если лирика — это честный разговор о человеке, то он не может быть антихристианским. Ведь, например, есть церковный жанр проповеди — это текст о том, «как надо», а есть не менее церковный жанр исповеди — это текст о том, что «не получилось так, как надо». Вот второй случай и имеет отношение к лирике.

—Как реагировала на Ваши поиски семья?

—Я старался не впутывать семью в свои вероучительные кризисы. Мои дети были во младенчестве крещены методистским пастором, а в Православие они перешли сами, когда захотели. С обоими сыновьями это случилось в отрочестве, в средних классах школы. Моя супруга Ирина была православной еще до встречи со мной. К православной вере неожиданно для меня пришел и мой брат-близнец Константин Залесный. За моими протестантскими метаниями он наблюдал со стороны, а когда я уже стал православным, он вдруг предложил: а давай вместе сходим на ночную службу? Не помню, на Пасху это было или в Рождество. После нескольких таких походов в храм мы съездили с ним в Оптину пустынь. А потом он принял крещение.

—Ваш младший сын Андрей стал монахом — теперь все знают его как иеродиакона Серапиона. Как Вы отнеслись к его выбору?

—Я всегда одобрял этот выбор принципиально. Признаюсь, мы представляли себе его постриг немного не так — он все сделал по-своему, сам выбрал время ухода из мира и место монашеской жизни. Но это его жизнь, его выбор, к которому я отношусь с восхищенным уважением. Дай Бог ему сохранить это горение на всю жизнь. Для юного человека есть много опасностей уклониться со своего пути. И страх за него меня, наверное, никогда не оставит.

—Скучаете по нему?

—Мы видимся периодически, у меня нет чувства, что мы в разлуке. Я сейчас прихожанин монастыря, где он служит. Я понимаю, что наши жизненные пути разошлись, но так и должно быть, когда ребенок вырастает и становится взрослым человеком.

Газета «Православная вера» № 22 (642)